Малевинский Сергей Октябревич

В нашей книге мы рассмотрели и попытались как-то разрешить некоторые, на наш взгляд, наиболее важные, наиболее актуальные и в то же время наиболее проблематичные вопросы современной лингвистики. И работая над этими вопросами, неоднократно приходилось убеждаться в том, что большинство затруднений, связанных с их разрешением, начиная от определения сущности фонемы и заканчивая выявлением своеобразия различных функциональных типов и стилей речи, обусловливаются общей логической ущербностью и теоретической непродуктивностью традиционного для нашей науки представления о языке как о реально существующем явлении, как о имеющей объективное наличное бытие знаковой системе.

Как говорили древние китайцы, трудно искать черную кошку в абсолютно темной комнате, особенно если её там нет. Вот так и в лингвистике: трудно бывает определить природу тех или иных речевых и психических явлений, если все время стараться приписывать им существование и какое-то строго определенное место в виртуальной, никем и никогда воочию не виданной и лишь гипотетически конструируемой системе языка.

И если при изучении каких-то небольших и относительно простых речевых сегментов (слов, морфем, грамматических форм) рассмотрение их в качестве структурных элементов языковой системы не препятствует пониманию их структуры, семантики и особенностей функционирования, то при переходе к более сложным явлениям, относящимся к таким сферам, как речевая способность человека, психическое содержание коммуникативной личности, индивидуальная мемориальная лингвоструктура, человеческое лингвосознание, вербальная картина мира, законы и принципы речепорождения, стилистическое своеобразие отдельных речетипов и текстов, вплоть до способов структурной организации конкретных высказываний, все теоретические наработки, связанные с пониманием языка как объективно существующей знаковой системы, превращаются в никому не нужную, ничего не проясняющую, а только затемняющую суть вещей интеллектуальную обузу.

Отдельной порции критики, в силу их полной бессмысленности и фактологической неадекватности заслуживают восходящие к идеям В. фон Гумбольдта и ставшие почему-то очень популярными в последнее время утверждения о том, что любой естественный язык представляет собой то ли непосредственную эманацию духа того или иного народа, то ли какой-то в общем-то самостоятельный объект, но образовавшийся под воздействием этого самого духа, то ли определенную его (духа) составную часть, а то и, может быть, сам этот народный дух как таковой. В довольно путанных и противоречивых рассуждениях современных отечественных и зарубежных гумбольдтианцев никогда толком и не разберешь, какой именно статус по отношению к духу народа они приписывают языку. И это совсем не случайно. Так и бывает всегда, когда одно ложное понятие начинает трактоваться через связь с другим не менее ложным понятием. Какой-то теоретической ясности здесь ждать не приходится, что особенно прискорбно ввиду того, что вся эта псевдонаучная невнятица порой выдается за теоретическую суть и основное содержание в целом правильного и методологически продуктивного принципа лингвистического антропоцентризма.

С исторической точки зрения (а в языкознании диахронический подход не менее важен, чем синхронический) принципиальные возражения вызывает высказываемое некоторыми современными авторами утверждение о том, что любой язык есть продукт целенаправленного, сознательного культивирования и в этом плане он может рассматриваться как созданное народом произведение искусства. Логика заявлений такого рода в общем-то ясна: если язык существует и представляет собой общенародное (иногда еще добавляют – духовное) достояние, он обязательно должен сознательно сохраняться, холиться и лелеяться людьми подобно религиозным святыням, священным преданиям, традиционным фольклорным текстам, архитектурным памятникам и т. п. Однако вот беда: еще в середине XIX выдающимся немецким языковедом А. Шлейхером было замечено, что историческое изменение некоторых (в частности, европейских) языков может носить характер порчи, количественной и качественной деградации отдельных их структур – например, систем именного склонения и глагольного спряжения. И вправду, то, как эти системы представлены в некоторых современных европейских речетипах, в сравнении с аналогичными системами в латинском, древнегреческом, готском или, скажем, старославянском, действительно, выглядит как деградация, а иначе это никак и не назовешь. И если бы, к примеру, русский народ был бы так уж сильно озабочен сохранением красоты и стройности древнеславянских грамматических парадигм, мы до сих пор, наверное, имели бы систему именного склонения, состоящую из шести древних типов и семи падежей, четыре прошедших времени вместо современного одного и множество особых личных форм пассива и медиума вместо одной хоть и довольно неопределенной и семантически растрепанной, но зато предельно просто выражаемой категории возвратности. Ну а что никаких несклоняемых существительных в русском этническом речетипе не было бы и впомине – об этом и говорить не приходится. Во всех перечисленных выше случаях факты порчи и деградации былой, некогда четкой и стройной древнеславянской грамматической системы налицо.

Если говорить о формировании и функционировании не гипотетической языковой системы, а содержательно соотносимого с ней и реально существующего лингвосознания (которое может быть как индивидуальным, так и общественным), то его своеобразие в каждом конкретном случае может и должно объясняться не сознательным культивированием и пестованием со стороны народных масс и уж тем более не воздействием какого-то мифического народного духа, а влиянием и порою сложным взаимодействием целого ряда совершенно разнородных, но, тем не менее, очень существенных факторов. Если вспомнить марксистское положение о том, что общественное сознание определяется в первую очередь общественным бытием, то нужно будет отметить, что и этническое лингвосознание в своем содержании не может не обусловливаться, равно как и любая другая форма общественного сознания, фактором бытия – природными, экономическими и социально-политическими условиями существования того этноса, который является носителем данного лингвосознания. С другой стороны, нельзя не признать, что на лингвосознание каждого народа так или иначе воздействуют и особенности его национального характера, и общий уровень развития его интеллекта (особенно способностей к абстрагированию и обобщению), и свойственные представителям данного этноса потребности, влечения и интересы, и содержание его духовной культуры, и достижения в познании окружающей его действительности, и, наконец, ассимилирующее влияние других, соседствующих с ним народов с их собственными этническими лингвосознаниями и речетипами. Однако самым важным здесь, на наш взгляд, является то, что все перечисленные выше факторы воздействуют на этническое лингвосознание не прямо и непосредственно, а преимущественно через речь. И именно в речи, в речевой деятельности конкретных людей происходит отбор и селекция того, что представляется этносу нужным для осуществления успешной коммуникации между его членами. Именно принципом коммуникативной целесообразности и предопределяется в конечном итоге содержание лингвосознания.