Малевинский Сергей Октябревич
Одним из основных положений традиционной лингвистики является утверждение о том, что высокоразвитые языки могут существовать сразу в нескольких разновидностях, к числу которых относят, прежде всего, литературный язык (как высшую форму существования того или иного этнического языка), затем различные диалекты (как территориально ограниченные разновидности одного и того же языка), формирующееся на базе отдельных (двух или более) диалектов койне, городское просторечие и, наконец, профессионально и социально ограниченные жаргоны. Для обобщенного наименования всех этих лингвистических феноменов в разное время разными авторами предлагались такие термины, как формы существования языка, языковые образования, языковые подсистемы, субъязыки (или иначе «подъязыки»), метаязыки (т. е. «языки в языке»).
Во всех этих терминологических номинациях совершенно отчетливо прослеживается стремление интерпретировать все обозначаемые ими объекты как особые языковые системы, т. е. в конечном итоге – как самостоятельные, отдельные языки. И это несмотря на то, что с точки зрения господствующего в лингвистике понимания языка как многоуровневого знакового образования далеко не все из перечисленных выше гипотетических систем могут претендовать на статус полноценной языковой системы. Далеко не все виртуальные объекты, характеризуемые как формы существования языка (субъязыки, метаязыки и т. д.), могут рассматриваться (даже гипотетически) как самодостаточные знаковые системы, способные самостоятельно, без поддержки «извне» достойно выполнять основную для любого языка коммуникативную функцию, служить надежным средством человеческого общения. Так, если территориальные диалекты, к примеру, еще могут считаться системами, обладающими всеми атрибутами самостоятельных языков и способными функционировать без опоры на какие-то иные формы языка (точнее, языкового сознания), то социальные и профессиональные жаргоны уже ни в коей мере не могут претендовать на статус полноценных, самодостаточных языков. Ведь жаргоны представляют собой всего лишь определенные лексические пласты – наборы слов и фразеологических оборотов, ограниченных в своем употреблении речевой практикой той или иной социальной общности [см., например: Крысин 1989, с. 67-79]. Ни какой-то особенной фонетики, ни своей собственной грамматики эти социально обусловленные языковые образования не имеют. И безусловно прав был Л.П. Крысин, когда утверждал, что «представление о групповом жаргоне как о целостной системе, со своими фонетическими и морфологическими (а не только лексическими) свойствами, в современной языковой действительности не находит подтверждения» [Крысин 1989, с. 74, 75].
При понимании языка как многоуровневой и самодостаточной знаковой системы любой социально ограниченный жаргон может рассматриваться только как специфическое знаковое образование, представляющее собой всего лишь некоторый, чаще всего довольно незначительный, лексико-фразеологический «довесок» к какой-то другой, более или менее полноценной языковой системе, какой-то другой форме существования языка. В этом плане весьма существенным представляется утверждение Л.П. Крысина о том, что жаргоны принципиально отличаются от других подсистем общенационального языка одной довольно значительной особенностью: носители жаргонов обязательно владеют также какою-либо другой подсистемой – литературным языком, каким-либо диалектом, просторечием, специальным подъязыком той или иной профессии [Крысин 1989, с. 67].
Да, нельзя игнорировать тот факт, что жаргоны не обладают всеми атрибутами, необходимыми для полноценных и самодостаточных языковых систем. Но если это так, то что же тогда заставляет ученых упорно, последовательно и без тени сомнения интерпретировать эти образования как самостоятельные формы существования языка, субъязыки, метаязыки и т. п.? Думается, что ответ на данный вопрос следует искать не в области построения гипотетических (виртуальных) языковых систем и подсистем, а во вполне реальной сфере человеческой, в нашем случае – жаргонной, речи. Именно специфика жаргонной речи, создаваемая одним лишь использованием социально маркированных слов и фразеологизмов, и создает реальную основу для представления жаргонов в виде самостоятельных языковых систем. При этом как-то незаметно и, рискнем предположить, бессознательно происходит элементарная подмена понятий: речи – на язык, социально ограниченного речетипа – на социально обусловленную форму существования языка.
То же самое имеет место и при интерпретации всех остальных так или иначе специализированных речетипов, представляющих собой варианты и формы существования какого-либо общего этнического (общенародного) речетипа. Правда, при этом могут возникать определенные затруднения как интерпретационного, так и чисто терминологического характера. И если языковая субстанциональность таких гипотетических образований, как, скажем, диалекты и литературные языки, обычно ни у кого не вызывает сомнения, то трактовка и терминологическое определение такого лингвистического феномена, как общенародный городской разговорный речетип, связано с определенными и, на наш взгляд, вполне закономерными трудностями. Так, к примеру, И.А. Бодуэн де Куртене, впервые заявивший о необходимости изучения разговорной речи не только простого народа, но и «так называемого образованного класса», обозначил этот лингвистический объект термином разговорный язык [Бодуэн де Куртене 1963, т. 1, с. 62]. Однако в настоящее время для обозначения данного специализированного речетипа в отечественном языкознании широко используется термин разговорная речь. Хотя при этом понятие разговорной речи обычно противопоставляется понятию кодифицированный литературный язык, а иногда даже утверждается, что определяемые данными понятиями объекты «имеют одинаковый лингвистический статус» [Земская 2006, с. 3]. Но если разговорная речь – это такая же полноценная языковая система, как и литературный язык, то почему же тогда она речь? Непонятно.
Подобная же неразбериха в использовании понятий языка и речи имеет место и при интерпретации городского просторечия. Сам термин просторечие был введен в научный обиход еще М.В. Ломоносовым, подразумевавшим под этим словом «обыкновенные разговоры», т. е. повседневную бытовую речь, принципиально отличающуюся по стилистике от торжественных речей и литературных текстов [см., например: Ломоносов 1982, с. 49]. А вот И.А. Бодуэн де Куртене трактовал городское просторечие как «простонародный язык», противопоставляя его «облагороженному» литературному языку [Бодуэн де Куртене 1963, т. 2, с. 74]. Теоретический разнобой в характеристике просторечия, определение его то как отдельного компонента в составе общенародного языка, то как особого типа речи наблюдается и в работах современных авторов. Наиболее близким к реальности, на наш взгляд, следовало бы признать подход редакторов вышедшего в 1984 г. сборника «Городское просторечие», определивших интересующий нас объект как «совокупность особенностей речи лиц, не владеющих нормами литературного языка» [Городское просторечие, с. 3]. Хотя еще правильнее было бы определить просторечие как особый речетип, ограниченный в своем существовании коммуникативной практикой лиц, не получивших достойного образования и по этой причине не владеющих литературной речью. Своеобразие этого речетипа определяется двумя основными чертами: 1) отсутствием в нем книжных элементов, свойственных литературной речи, 2) наличием специфических просторечных элементов, отвергаемых при создании книжных текстов.
Примерно таким же речетипом является по своей сути и современная городская разговорная речь, пришедшая в ХХ веке на смену классическому просторечию. Основное различие между ними заключается в том, что если просторечие было речью необразованных слоев населения, не имевших никакого представления о речевой литературности, то современная разговорная речь осуществляется и вполне образованными людьми, безусловно владеющими и литературной (книжной) речью. Правда, происходит это в строго ограниченных – неэтикетных – сферах и ситуациях общения. Для определения такого положения дел, на наш взгляд, вполне применимо понятие диглоссии, если под ним понимать принятое в обществе строгое распределение речетипов между конкретными сферами общения и типовыми коммуникативными ситуациями.
Предлагаемое нами понимание разговорной речи, жаргонов и просторечия только как типов речи, а не языковых образований позволяет снять некоторые наболевшие, давно существующие в лингвистике и, честно говоря, довольно бессмысленные вопросы. Например, является ли разговорная речь (точнее, разговорный язык) самостоятельной языковой системой или же какой-то составной частью внутри системы литературного языка. В попытках разрешить этот вопрос поломан не один десяток теоретических копий, однако, как говорится, воз и ныне там. Существование разговорной речи как самостоятельного речетипа самоочевидно и не требует никаких особенных доказательств. Однако, как быть с создающими её своеобразие разговорными речевыми элементами, можно ли как-то объединить их и представить в виде завершенной, самодостаточной языковой системы, неясно. Да и заниматься этим незачем, потому что все равно получится не реальный, а виртуальный, чисто гипотетический структурный объект, и не более того. К объективной действительности такой конструкт не будет иметь никакого отношения. Ведь лингвистическую реальность создают только речевые единицы, образующие ткань того или иного речетипа, и отражающие их представления на уровне индивидуальной мемориальной лингвоструктуры.
К числу бессмысленных вопросов, порожденных мифом о языке как знаковой системе, относится и вопрос о так называемом «литературном просторечии». Уже само это словосочетание представляет собой, на трезвый и непредвзятый взгляд, явный оксюморон – искусственное сочетание явно не сочетающихся, исключающих друг друга понятий. Однако, исходя из одного только факта возможности использования тех или иных просторечных слов образованными людьми, владеющими нормами литературной речи, некоторые отечественные языковеды в 60-70-е годы прошлого века стали заявлять о существовании некоего «нижнего пласта» в лексической системе русского литературного языка и даже какой-то особой «низшей формы» оного.
Конечно, нельзя не согласиться с тем, что даже очень образованные люди в России, как, наверное, и в любой другой стране, испокон веку использовали в обиходном общении и даже в некоторых литературных текстах различные нелитературные слова и фразеологические обороты. Делалось это по большей части для того, чтобы придать речи фамильярный, иронический или грубоватый оттенок. В древнем Риме в роли речевых средств такого рода использовались лексические и фразеологические грецизмы. Согласно авторитетному свидетельству И.М. Тронского, «когда в комедиях Плавта выступает греческая лексика, то это означает, что либо ругаются, либо комически восхваляют очередное жульничество ловкого раба, либо говорят о малоуважаемых предметах и поступках». А в сочинениях Цицерона наблюдается такая закономерность: чем строже жанр произведения, тем меньше употребляется грецизмов; их меньше всего в публичных речах, а чаще всего они встречаются «в вольном стиле писем», причем в речах «применение греческих слов нередко имеет иронически-пренебрежительный характер» [Тронский 1953, с. 130, 192].
Для выполнения подобных функций русскими людьми чаще всего используется лексика и фразеология просторечного происхождения, слова и фразеологические обороты, воспринимаемые образованной публикой как грубые, некультурные, а самое главное – чересчур ярко окрашенные в различные негативные и даже оскорбительные эмоциональные тона. В современных толковых словарях такие слова и фразеологизмы (харя, пузо, дрыхнуть, жрать, запустить лапу, дать дуба и под.) снабжаются обычно пометой прост. («просторечное»), которая указывает в большей мере на их происхождение, нежели на особенности функционирования. С функциональной же точки зрения лексические и фразеологические единицы подобного рода должны были бы характеризоваться как «грубо-разговорные» или попросту «грубые», тем более, если учитывать тот факт, что присущие им экспрессивные функции могут выполняться словами и фразеологизмами какого-то иного, не просторечного происхождения – пришедшими из жаргонной речи (фраер, чмо, доходяга, мудохаться, кантоваться, лепить горбатого), а также какими-то иноречевыми заимствованиями (чувак, пижон, поц, капут, крутить динамо).
В любом случае все рассмотренные выше экспрессивные речевые единицы, независимо от того, откуда они взялись, никак не могут рассматриваться как элементы какого-то особого «литературного просторечия», поскольку используются они только в разговорной речи и при её имитации в художественных текстах. Тот же аргумент, что грубыми словами и фразеологическими оборотами могут пользоваться в определенных речевых ситуациях и вполне образованные люди, в данном случае абсолютно несуществен. В конце концов, лица, владеющие литературной речью, иногда, в каких-то особых случаях могут употреблять и нецензурные (матерные) выражения, однако это совершенно не означает, что и матерщину следует рассматривать как какой-то пласт литературного языка или хотя бы как особый компонент литературного речетипа. А вот как компонент разговорной речи, используемый, кстати, некоторыми лицами постоянно, как говорится, по поводу и без повода, русский мат рассматривать, как это ни прискорбно, все-таки необходимо. Что есть и постоянно воспроизводится в речи, то есть. Это объективная лингвистическая данность, и ничего тут не попишешь.
После того как мы вкратце рассмотрели специфику жаргонов и просторечия как наиболее проблематичных речетипов, являющихся формами одного общеэтнического речетипа, но находящихся за рамками речетипа литературного, самое время определиться с тем, что же представляет из себя сам литературный речетип, где он используется, каковы его жанровые границы и конституирующие признаки.
Проблема определения сущности и сферы использования литературной речи традиционно трактуется как вопрос о границах и речевом функционировании особой знаковой системы, именуемой литературным языком. Сущность этой проблемы в настоящее время сводится к тому, в какой мере могут быть отнесены к системе литературного языка те речевые единицы, которые используются людьми преимущественно в разговорной речи.
Первоначально литературный язык рассматривался языковедами исключительно как язык произведений письменности, причем не любых, а только имеющих определенное общественное значение. Так, А.И. Соболевский во вводной главе к своей «Истории русского литературного языка» отмечал, что будет говорить в своем труде «о языке поучений, летописей, романов», а также «всякого рода документов вроде купчих, закладных и т.п.» [Соболевский 1980, с. 22]. Впоследствии произведения такого рода стали именоваться литературой в широком смысле этого слова, а литературный язык, соответственно, стал трактоваться как язык литературы в широком смысле слова, т. е. как язык письменности, имеющей общественное значение. Речевые средства, используемые в разговорной речи, даже если это была речь образованных людей, выносились при этом за рамки литературного языка и рассматривались обычно как составные элементы особого разговорного языка, мыслимого как самостоятельная форма существования языка общенародного. О необходимости выделять «разговорный язык так называемого образованного класса», отличный как от литературного, так и от языка тех людей, «которые ходят в сермягах и зипунах», писал, как уже отмечалось нами, И.А. Бодуэн де Куртене [Бодуэн 1963, т. 1, с. 62]. Особый «интеллигентски-разговорный язык» как один из источников формирования индивидуального стиля писателя упоминал в своих ранних работах В.В. Виноградов [Виноградов 1980, с. 96]. В настоящее время разговорные элементы, свойственные сознанию и речи лиц, владеющих литературным языком, трактуются обычно как компоненты какой-то особой языковой системы, образующей то ли отдельный литературно-языковой стиль, то ли какой-то функциональный тип литературного языка, то ли самостоятельный язык, являющийся, тем не менее, разновидностью литературного. При этом исследователи, настаивающие на литературном статусе разговорных речевых элементов, все же вынуждены бывают признать, что так называемый кодифицированный литературный язык и язык разговорный «имеют свои, не совпадающие системы норм, не сводимые к какой-то общей, единой универсальной норме» [Земская 2006, с. 17].
Если это действительно так, то закономерно напрашивается вопрос: а какой, собственно говоря, резон включать речевые единицы, маркируемые как разговорные, в рамки той знаковой системы, которая обозначается термином литературный язык? Только лишь на основании того, что эти единицы могут использоваться и теми людьми, которые безусловно владеют и нормами книжной речи? Или потому, что разговорные и литературные слова и фразеологизмы, будучи общеупотребительными речевыми элементами, совместно противостоят таким ограниченным в своем употреблении единицам, как диалектизмы и жаргонизмы? А может быть, разговорные элементы необходимо включать в сферу литературного языка только для того, чтобы пожестче отграничить их от тех грубых слов и фразеологических оборотов, которые имеют в словарях помету «просторечное»?
Конечно же, все эти доводы по-своему верны и могли бы иметь решающее значение при определении системного статуса разговорных речевых элементов, если бы не другие, куда более существенные аргументы, касающиеся принципиальных, сущностных различий между разговорной и литературной формами речи, разговорным и литературным речетипами.
В работах отечественных языковедов в качестве признаков, могущих служить основаниями для рассмотрения разговорной речи в качестве формы речевой деятельности, отличной от литературной, чаще всего упоминаются три:
1) обслуживание обиходно-бытовой сферы человеческого общения и, соответственно, преимущественно бытовая тематика речи;
2) неподготовленность (спонтанность) речи, связанная с ее устным и преимущественно диалогическим характером;
3) непринужденность речи, отсутствие установки на официальность в общении.
Часто эти признаки приписываются разговорной речи все сразу в виде единого признакового блока, хотя даже на первый взгляд очевидно, что какой-то жесткой взаимной обусловленности или причинно-следственной связи между ними не существует. Некоторые из этих признаков хоть и являются характерными, для разговорного речетипа, но могут с равным успехом реализовываться и в других речетипах.
Начнем с того, что разговорная речь, будучи активно используемой в сфере бытового общения, в то же время может иметь место и в производственном, и в научном, и даже в политическом общении. Тематика разговорной речи отнюдь не ограничивается вопросами чисто бытового характера, а может касаться и спорта, и производственных проблем, и искусства, и международной политики, и космоса. С другой стороны, бытовые темы всегда были в числе главных тем, затрагиваемых художественной литературой. Находят они отражение и в публицистическом, и в юридическом и даже в научном дискурсе, например в социологии.
Таким образом, быт как сфера речевой деятельности и бытовая тематика не могут рассматриваться в качестве сущностно значимых признаков разговорной речи. Гораздо более важную роль в определении ее специфики играет такой признак, как неподготовленность (спонтанность) речи. Значение этого признака состоит в том, что разговорным может быть признано только такое высказывание, которое производится без предварительного обдумывания, когда этап сознательного планирования сообщения сводится если не до нуля, то до крайне возможного минимума. А поскольку такое бывает только в устном общении, думается, следует согласиться с авторами, утверждающими, что «черты, которые характеризуют разговорную речь, – это черты устной речи» [Шмелев 1977, с. 71].
Такое понимание термина разговорная речь как нельзя лучше соответствуют и внутренней форме самого слова разговорный. Ведь в соответствии со своей морфемной структурой это слово осмысливается прежде всего как «присущий разговорам», «используемый в разговорах». А те, как известно, представляют собой не что иное, как проявления устной неподготовленной речи, осуществляемой обычно в диалогической форме, не исключающей, впрочем, и монологов.
Неподготовленный характер разговорной речи (как в диалогической, так и монологической ее формах) проявляется прежде всего в целом ряде специфических особенностей разговорного синтаксиса. Особенности эти полностью выявлены и подробно описаны в работах Н.Ю. Шведовой, Г.Г. Инфантовой, О.Б. Сиротининой, О.А. Лаптевой, Е.А. Земской, Е.Н. Ширяева и многих других исследователей. Проблематичным здесь представляется только определение нормативного статуса присущих разговорной речи синтаксических моделей – структурных схем, реализуемых в разговорных высказываниях. И если первоначально конструкции, построенные по таким моделям, однозначно трактовались как нарушения свойственных русскому языку синтаксических норм, то впоследствии в нормативной интерпретации конструкций такого рода наметился дифференцированный подход. Наряду с вызываемыми спонтанностью разговорной речи типовыми отступлениями от общепринятых норм русского синтаксиса, здесь предложено было различать и синтаксические построения, создаваемые по структурным схемам, хоть и отличным от стандартно-литературных, но представляющимся, тем не менее, нормативно допустимыми для построения разговорных фраз. При этом, естественно, встал вопрос о критериях различения ненормативного и нормативно допустимого в разговорном синтаксисе. Вопрос этот осложняется тем, что конструкции и первого, и второго типа одинакового широко представлены в сложившемся на настоящий момент разговорном узусе. А кроме того, рядовые продуциенты разговорной речи, не отягощенные глубокими лингвистическими познаниями, часто оказываются не в состоянии верно оценить степень синтаксической правильности порождаемых ими высказываний. Только люди, обладающие высокой речевой культурой, бывают способны признать неправильность, а следовательно, и ненормативность того, что они порою продуцируют в процессе неподготовленного устного общения. При указании на произведенные ими синтаксические «ляпы» реакция таких людей бывает приблизительно одинаковой – удивление (Ах, неужели я мог такое сказать?) и заверения типа: Ну, если б было время обдумать фразу, я бы так не выразился.
Надежным показателем нормативности и ненормативности узуально продуктивных разговорных синтаксических моделей, на наш взгляд, может служить возможность или невозможность их реализации в ткани авторского повествования в произведениях художественной литературы. Как известно, современная литература широко использует разговорные языковые элементы не только для речевой характеристики персонажей, но и для придания разговорных интонаций собственно авторской речи. При этом к выбору синтаксических конструкций писатели подходят обычно с большим разбором. Они, как подметил еще Л.В. Щерба, «сознательно избегают ляпсусов, свойственных устной речевой деятельности», поэтому «лингвисты глубоко правы в том, что, разыскивая норму данного языка, обращаются к произведениям хороших писателей» – тех, что в максимальной степени обладают тем «оценочным чувством», которое именуется «чутьем языка» [Щерба 2004, с. 37]. С этих позиций нормативными для разговорного речетипа вполне могут быть признаны многие приемлемые и для художественной речи «шаблонные» разговорные конструкции типа: Что правда, то правда; Верно то оно верно; Вот это дождь так дождь; Гулять так гулять; Чуть было не забыл; Не то чтобы родня, а так …; Только-то и заботы, что … и под.
Исчерпывающий перечень такого рода конструкций был составлен в свое время Н.Ю. Шведовой на основе изучения фактического материала, извлеченного исключительно из литературно-художественных текстов [Шведова 1960]. И совершенно не случайным представляется то, что в этот перечень не попали многие структурные схемы, выявленные позднее при исследовании записей настоящей разговорной речи [см., например: Лаптева 1976, с. 143-161]. Построенные по этим схемам фразы всегда представлялись русским писателям настолько неправильными, что они последовательно избегали использовать их в своих произведениях. К числу таких избегаемых литераторами разговорных построений относятся, например, конструкции с дублированием того или иного именного компонента (чаще всего подлежащего) личным местоимением: Цветочки, они никогда не лишние; А дочка ваша, она историк?; Вот эта вот женщина пожилая, она у него в подчинении; Слушай, семьдесят шестой, он же у вас где-то ходит; Лида и я, мы с ней ели рыбку (эти и др. примеры заимствованы из книги О.А. Лаптевой).
Никогда не встретим мы в литературных текстах и обычных для разговорной речи случаев замены тех или иных падежных форм имен существительных препозитивной формой именительного падежа (так называемым именительным представления), с местоименным дублированием или без оного: а) Сапоги, от них наши женщины не скоро откажутся; А вот немецкий гидро-витаминный крем, его надо сразу смывать?; Белогвардейцы, которые оседали там, им после войны давали гражданство; б) Сахар, большие пачки, у вас нету?; Шпиг, 100 грамм, можете отрезать?; А интересно, Савеловский вокзал, от вас можно доехать?; На Лужниках елка, вход платный?; Коса соседская, отнеси, скажи спасибо.
Столь же необычны для художественной литературы и конструкции, в которых синтаксические позиции имен существительных, требующих придаточного определительного, замещаются простыми двусоставными или односоставными предложениями: Подайте, пожалуйста, вон перчатки лежат; Там увидишь, два матраса свернутые стоят; Убей, вон сзади тебя муха ползает; Я зайду, там у «Ударника» парикмахерская есть; Приходила к тебе, Юля её зовут; Вот у меня, билетик я взяла.
То же самое относится и к разговорным конструкциям с эллипсисом имени существительного, определяемого придаточным определительным: Которые спешат, пусть в такси ездят; В общежитии которые живут, так и делают; Помнишь, что позавчера приходила?
И уж совсем нелепо выглядели бы в художественных текстах разговорные фразы, в которых эллиптировано не только существительное, но и союзное слово из определяющего его придаточного: К вам заходил, тут рядом живет; Этот, философию у вас читал, уволился; Вот были у нас три года назад, до сих пор переписываемся; У меня работает, так у неё очки минус пять.
Не допускаемые к реализации даже в художественной литературе, структурные схемы, лежащие в основе приведенных нами и подобных им построений, конечно же, не могут считаться нормативными ни для литературной, ни для разговорной речи. Что же касается рассмотренных ранее разговорно-нормативных синтаксических конструкций, которые регулярно воспроизводятся и в литературно-художественном дискурсе, то признанию за ними статуса литературных речевых средств препятствует невозможность их использования в текстах научного и официально-делового характера. Стилистика же художественной речи, как известно, вполне допускает употребление разного рода нелитературных речевых элементов.
В числе основных определяющих признаков разговорной речи называют, как уже отмечалось выше, и ее непринужденный характер, понимаемый как «отсутствие установки на официальное общение (или, иными словами, установка на общение неофициальное)» [Земская 2006, с. 6]. При этом обычно не говорится, но само собою подразумевается, что какой-то взаимообусловленности между признаками непринужденности и неподготовленности речи не существует: неподготовленной может быть и речь вполне официальная (например, деловые или дипломатические переговоры), а подготовленной – неофициальная (скажем, различные отработанные устные тексты – анекдоты, байки и т. п.). Исходя из этого обстоятельства, некоторые исследователи ставили под сомнение необходимость учета признака непринужденности при выделении разговорной речи как особого речетипа. Прежде чем высказать свое мнение по этому вопросу, попробуем сначала разобраться в том, что же из себя представляет непринужденность (неофициальность) разговорной речи как её идентифицирующий признак.
В современных толковых словарях понятие непринужденный определяется как «лишенный всякой натянутости», «свободный» и «естественный», и ключевым здесь, на наш взгляд, является определение «свободный».
Думается, никто не станет спорить, что используемые людьми речетипы отличаются друг от друга в первую очередь именно в плане свободы применения различных речевых средств в процессе общения. В каждом из существующих речетипов ограничения на свободу использования тех или иных речевых элементов предопределяются своими собственными причинами, выступающими в роли определяющих, конституирующих факторов. Однако имеются и такие признаки речи, которые являются определяющими факторами предельно общего характера. В качестве одного из таких факторов выступает особая форма эмоциональной окрашенности речи, отражающая отношение автора речевого сообщения к его адресату или адресатам. Этот вид речевой экспрессии мы предлагаем называть общим эмоциональным тоном речи или её общим эмоциональным регистром.
Указание на повышенную эмоциональную экспрессивность разговорной речи давно уже стало общим местом в работах, посвященных исследованию разговорно-обиходного общения. Однако экспрессивность эта описывается чаще всего недифференцированно, без указания на специфику эмоциональной окрашенности, присущей различным речевым элементам. А между тем, говоря об эмоциональности тех или иных речевых единиц (хотя бы только на лексическом уровне), мы вынуждены будем констатировать существование как минимум четырех типов эмоциональных окрасок, могущих сопровождать понятийное содержание (денотативное значение) слова.
Первая из этих окрасок может быть охарактеризована как эмоциональный сопутствующий смысл, связанный с заключенным в слове понятием ассоциативной связью и отражающий представление человека о его собственном отношении к обозначаемому данным словом предметному классу (денотату). Типичным примером окраски подобного рода может служить негативная эмоциональная оценка таких вещей, как преступность, коррупция, хулиганство, проституция, несправедливость, или, наоборот, эмоциональное одобрение таких явлений, как честность, порядочность, справедливость, подвижничество, патриотизм и т. д.
Окраска второго типа, называемая обычно эмоционально-экспрессивной, отражает человеческое отношение не ко всему денотату того или иного слова, а только к его потенциальному референту – к тому конкретному объекту, который может обозначаться данным словом в том или ином конкретном речевом контексте. Сам денотат при этом чаще всего бывает в эмоционально-оценочном плане величиной совершенно нейтральной (эмоционально безразличной). Соотноситься же с таким денотатом может целый синонимический ряд, состоящий как из эмоционально неокрашенных лексических единиц, так и из слов с определенной (позитивной или негативной) эмоционально-экспрессивной окраской. Наглядными примерами могут считаться ряды типа: инициатор – застрельщик – зачинщик; военнослужащий – воин – вояка; создать – сотворить – сварганить; работать – трудиться – горбатиться, вкалывать, чертоломить.
Третий тип эмоциональной окраски речи, еще не получивший соответствующего наименования в науке, существует для выражения общего психического настроя автора речевого сообщения, если тот не считает необходимым скрывать его от других участников коммуникации. Этот настрой, как общее эмоциональное состояние человека, так или иначе связывается обычно с содержанием речи, но в отличие от окраски второго типа, не имеет оценочного характера и не соотносится с каким-то конкретным референтом речевого сообщения. К примеру, такие выражения, как ворог, супостат, лихая година, темные силы, бремя невзгод и под., придающие речи оттенок высокой торжественности, вряд ли могут рассматриваться как средства отражения прямой эмоциональной оценки обозначаемых ими объектов. Аналогичным образом использование кем-либо словосочетания моя половина вместо моя жена будет отражать не негативную оценку человеком личности его супруги и не какое-то легкомысленное отношение к ней, а скорее всего, лишь общий настрой этого человека на шутливо-иронический тон общения.
Четвертый из выделяемых нами типов эмоциональной окрашенности речи, так же как и третий, практически не рассматривался в лингвистической литературе. Хотя некоторые предположения относительно существования чего-то подобного высказывались отдельными авторами. Так, Д.Н. Шмелев, к примеру, отмечал в свое время, что устное общение допускает самый широкий диапазон варьирования используемых речевых средств, выбор которых во многом обусловливается отношениями между общающимися людьми [Шмелев 1977, с. 57, 71]. Понятно, что эти отношения не могут не включать в себя и эмоционального компонента. Эмоциональное отношение автора речи к её адресату (адресатам) настолько существенно для процесса речевого общения, что у некоторых народов для выражения отдельных разновидностей этого отношения (вежливости, почтительности, фамильярности и т. п.) используются особые грамматические (чаще всего глагольные) формы.
Наиболее выразительными показателями эмоционального отношения говорящего к тем, кому адресуется высказывание, являются специальные слова-обращения, так называемыми вокативы. Русский язык располагает таким богатым ассортиментом подобного рода слов, какого нет, наверное, ни в одном другом языке мира. Здесь, помимо официальных обращений гражданин, гражданка и господин, госпожа, мы обнаруживаем массу общеупотребительных и жаргонных вокативов, способных выражать все оттенки чувств, какие только могут испытываться авторами речи по отношению к адресатам продуцируемых ими высказываний.
Однако все эти чувства, выступающие как фоновые эмоциональные регистры речевого общения, могут находить свое выражение и во многих других особенностях речи, в использовании в ней других языковых средств, непосредственно вплетенных в ткань речевого сообщения. Так, слова с суффиксами субъективной оценки, традиционно трактуемые как выражающие эмоциональное отношение к обозначаемым ими предметам, чаще всего используются для выражения определенных чувств говорящего не к ним, а к адресату речи. Ведь совершенно очевидно, что во фразах типа Покушай, золотко кашку, попей молочка существительные с уменьшительно-ласкательными суффиксами выражают любовное отношение автора высказывания именно к «золотку», а не к кашке и молочку.
Аналогичным образом и слова, снабжаемые в словарях пометой «разговорное» предназначаются для выражения не какой-то неведомой «сниженной стилистической экспрессии», а определенных видов эмоционального отношения говорящего к адресату (адресатам) речи, широко варьируемого в диапазоне от любовной ласкательности до откровенной пренебрежительности или открытой враждебности.
Наличие у автора речевого сообщения тех или иных чувств по отношению к тому, к кому он обращается, – явление вполне обычное и естественное. Однако существует множество типических обстоятельств, в которых проявление этих чувств считается неуместным. В лингвистической литературе такие обстоятельства характеризуются обычно как ситуации публичного, официального, делового, культурного и пр. общения. Их изучением и классификацией лингвистической науке еще только предстоит заняться в будущем. Однако уже и сейчас ясно, что, не допуская выражения реального эмоционального отношения автора речи к ее адресату или адресатам, все эти ситуации предписывают участникам речевой коммуникации придерживаться некоего единого, строго определенного условно-уважительного тона общения, который нельзя даже назвать эмоциональным регистром ввиду его чисто внешнего, показного, формального характера. Это аналогично употреблению эпитета уважаемый в официальных обращениях, где он выступает только как дань условности, а отнюдь не свидетельствует о подлинном уважении к тому лицу, кому такое обращение адресуется.
Поскольку необходимость придерживаться иногда условно-уважительного тона представляет собой часть существующего в обществе неписанного речевого этикета, ситуации общения, требующие именно этого тона, могут быть охарактеризованы как этикетные. Ситуации же, допускающие осуществление речевой деятельности в эмоциональных регистрах, произвольно выбираемых коммуникантами, уместно было бы характеризовать как неэтикетные. Аналогичным образом вся речевая деятельность, помимо деления по признаку её подготовленности или спонтанности, может подразделяться на этикетные и неэтикетные формы. Соответственно все используемые в ней речевые средства будут делиться на допускаемые и не допускаемые к употреблению в этикетных ситуациях общения – в зависимости от того, способствуют ли они поддержанию этикетного условно-уважительного тона речевой коммуникации или нет.
Трудно сказать, в какой мере этот критерий применим для характеристики функционально маркированных грамматических форм типа слесари - слесаря, туфлей – туфель, в отпуске – в отпуску и им подобных. Данный вопрос еще ждет серьезного научного изучения. Однако совершенно очевидно то, что недопустимость использования в этикетных ситуациях разговорных слов и фразеологических оборотов обусловливается в первую очередь их функциональной связью с различными неэтикетными эмоциональными регистрами общения.
На наш взгляд, последнее обстоятельство является достаточно весомым аргументом для того, чтобы не включать разговорную (даже негрубую) лексику в состав той виртуально-гипотетической знаковой системы, которая именуется литературным языком. Было бы гораздо правильнее и логичнее трактовать литературный язык как совокупность только тех коммуникативных единиц, которые допускаются к употреблению в этикетных ситуациях, требующих придерживаться условно-уважительного тона общения между коммуникантами. А речетип, обслуживающий ситуации такого рода, следует признать единственно литературным. При этом, естественно, должен учитываться и признак соответствия используемых речевых средств нормам подготовленной, обдуманной, правильной речи. Саму же литературную речь следует определять как речь 1) этикетную и 2) лишенную неправильностей спонтанного речепроизводства. Определение же её как речи, имеющей место в литературе, пусть даже понимаемой в широком смысле этого слова, представляется нам безнадежно устаревшим, не соответствующим современному положению дел, поскольку такие области речевой деятельности, как художественная литература и газетно-журнальная публицистика, давно уже перестали быть сферами этикетного общения, требующего только уважительного (а не фамильярного, иронического, пренебрежительного или какого-либо еще другого) отношения к читателю.
Что же касается разговорной речи, то при её определении в качестве сущностных необходимо учитывать три следующих признака: 1) её устный характер, 2) обусловливаемую данным обстоятельством спонтанность (неподготовленность) и 3) принципиальную неэтикетность, которая предполагает свободу в выборе как общего эмоционального регистра общения, так и конкретных речевых средств, соответствующих избранному регистру.
Только последний признак позволяет правильно понять и объяснить то свойственное разговорному речетипу разнообразие в использовании средств речевого выражения (от любовно-ласкательных до грубо-оскорбительных), которое многократно отмечалось разными авторами как характернейшая особенность разговорного общения. Такая же свобода в выборе используемых речевых средств может быть характерна и для некоторых видов письменной речи (эпистолярной, художественной, публицистической). Однако вряд ли кто согласится трактовать такие, пусть даже неэтикетные по своему характеру, формы речи как разговорные. В данном случае можно говорить только лишь о стилистической близости тех или иных письменных жанров и конкретных литературных текстов свободной стихии разговорного общения.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
- Бодуэн де Куртене, И.А. Избранные труды по общему языкознанию. В 2 т. М.: Изд-во АН СССР, 1963.
- Виноградов В.В. О художественной прозе // Избранные труды. О языке художественной прозы. М.: Наука, 1980. С. 56-175.
- Городское просторечие: проблемы изучения. М.: Наука, 1984. 189 с.
- Земская Е.А. Русская разговорная речь : лингвистический анализ и проблемы обучения. М.: Флинта : Наука, 2006. 240 с.
- Крысин Л.П. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. М.: Наука, 1989. 188 с.
- Лаптева О.А. Русский разговорный синтаксис. М.: Наука, 1976. 397 с.
- Ломоносов М.В. Российская грамматика. М.: Художественная литература, 1982. 212 с.
- Соболевский А.И. История русского литературного языка. Л.: Наука, 1980. 194 с.
- Тронский И.М. Очерки по истории латинского языка. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1953. 272 с.
- Шведова Н.Ю. Очерки по синтаксису русской разговорной речи. М.: Изд-во АН СССР, 1960. 377 с.
- Шмелев Д.Н. Русский язык в его функциональных разновидностях. М.: Наука, 1977. 168 с.
- Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. М.: УРСС, 2004. 428 с.