Малевинский Сергей Октябревич

Положение о системной организации языка является одним из основных постулатов современной лингвистики, своего рода аксиомой, не требующей каких-то особых доказательств. В соответствии с этой аксиомой звучащие знаки, образующие язык, существуют не каждый по отдельности, а будучи соединенными определенными системообразующими отношениями. Однако, если реально звучащие знаковые образования, которые возможны только в речи, не могут образовывать никакого языка, то и никаких реальных системных связей на уровне языка нет и быть не может. И тем не менее, какие-то действительные отношения, служащие основой для гипостезирования системных связей между виртуальными компонентами абстрактной языковой системы, по-видимому, все же существуют. Попытаемся разобраться и в этом.

Начнем с того, что идея системной организации языковых единиц вошла в научный обиход где-то во второй половине XIX века. Первая более или менее развернутая и замеченная в науке концепция системности языка была предложена немецким языковедом Г. Штейнталем в книге «Грамматика, логика и психология (их принципы и взаимоотношение)». Отвергая шлейхеровское понимание языка как «природного организма», Штейнталь утверждал здесь, что «язык принадлежит по своей сути разуму и является духовным продуктом», а потому может рассматриваться как «образованное инстинктивным самосознанием представление о внешнем и внутреннем мире человека». А поскольку в основе этого «инстинктивного представления о мире и о себе» всегда лежит какой-то индивидуальный, особенный для каждого отдельно взятого языка принцип, представление это «является связной системой, все части которой однотипны; общий тип частей системы – это результат действия принципа, развитие которого они воплощают». Таким образом, системность языка, понимаемого, по всей вероятности, как сложное психическое образование, представлялась ученому следствием реализации и проявлением некоего общего структурного принципа, предопределяющего типологическую однородность всех составляющих язык элементов. В конечном же итоге определяемое общим принципом системное единство языковых элементов и вытекающая из этого индивидуальность каждого языка заложены, по мысли Штейнталя, «в своеобразии народного духа». Здесь, как признавался ученый, он целиком стоял на позициях В. фон Гумбольдта [см.: Звегинцев 1964, с. 130].

Наилучшим образом принцип, лежащий в основе языковой системы, проявляется, конечно же, в области образования грамматических форм. «Единство грамматики всегда оказывается более тесным, чем единство словарного состава». Для систематизации последнего Штейнталь рекомендовал учитывать «внутреннюю форму языка в её связи со звуком». Конкретно данная процедура была описана следующим образом: «Сначала следует свести слова к их корням, причем со всей осторожностью нужно установить самую первоначальную звуковую форму корня и содержащееся в нем представление. Затем корни будут объединены в группы или семьи по сходству их звукового состава и выражаемого ими представления одновременно». При этом «следует стремиться к тому, чтобы получить возможно меньше таких групп, но каждая группа должна быть как можно более многочисленной». На деле использование предложенной Штейнталем методики сводилось к объединению корней с одним и тем же согласным компонентом – так, чтобы эти корни могли бы быть представлены как своего рода вариации одного корневого звука, имеющие близкие, родственные значения, как, к примеру, в древнееврейских словах zahar, zahal, sahar, halal, zacha. zachar, zaha, zahab, saha, sahab, tahar, tachar, которые в различных степенях и оттенках выражают понятие светлого, блестящего, чистого, желтого, звонкого [см.: Звегинцев 1964, с. 131]. Здесь Г. Штейнталь высказал ряд идей, близких к концепциям современной фоносемантики. И все это может быть отнесено только к фактам, наблюдаемым в человеческой речи и в древних текстах.

Впоследствии в лингвистической науке выдвигались и другие теории системной организации языка. Среди них особой экстравагантностью и фантастичностью выделялась концепция, исповедовавшаяся Л. Ельмслевом и другими представителями капенгагенской школы глоссематики. Согласно взглядам ученых этой школы, реальными языковыми единицами являются отнюдь не звуки, не письменные знаки и не языковые значения, а связывающие их «элементы соотношений» между ними. Л. Ельмслев писал по этому поводу: «Именно соотношения и составляют систему языка, и именно эта внутренняя система является характерной для данного языка в отличие от других языков, в то время как проявление языка в звуках, или письменных знаках, или значениях остается безразличным для самой системы языка и может изменяться без всякого ущерба для системы» [см.: Звегинцев 1965, с. 103].

Совокупность всех связывающих языковые единицы отношений, взятых в отрыве от самих этих единиц, интерпретировалась глоссематиками как «чистая форма» или «схема» языка. И как это ни странно, именно эта «схема» рассматривалась ими как безусловная языковая реальность, в одном ряду с такими безусловными реальностями, как речевые акты и свойственные людям речевые навыки. А вот язык как таковой, язык, понимаемый как «материальная форма» или «норма», представлялся при этом «фикцией», «абстракцией, искусственно полученной из узуса» [см.: Звегинцев 1965, с. 119, 120].

Концепция глоссематиков неоднократно подвергалась справедливой и основательной критике языковедами самых разных школ и направлений, поэтому нет необходимости останавливаться на всех слабых местах этой концепции подробно. Достаточно будет сказать, что предложенное Л. Ельмслевом и его коллегами понимание языковой реальности как схемы системных отношений, взятых в отвлечении от какой бы то ни было языковой материи, оказалось нежизнеспособным прежде всего в силу своей предельной абстрактности. Ведь если традиционное осмысление языка как особой знаковой системы представляет собой абстракцию эмпирически мотивированную и потому достаточно внятную, можно сказать, абстракцию первого порядка, то построения глоссематиков являются уже абстракцией, произведенной от абстракции, т. е. суперабстракцией, абстракцией второго порядка, и этот факт отнюдь не способствует пониманию её логической сущности.

Большинство современных концепций, касающихся системных отношений между языковыми единицами, восходят к идеям, сформулированным некогда в «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра. И хотя сам автор «Курса» нигде и никогда не использовал слова структура, он по праву считается предтечей и основоположником всех появившихся позднее направлений структурализма в языкознании. Правда, многими авторами отмечалась определенная непоследовательность и даже противоречивость соссюровских позиций в вопросе о роли и значении системных отношений в структурной организации языка. Так, неоднократно заявляя о том, что язык – это не субстанция, а чистая форма и что в нем нет ничего, кроме тождеств и различий, де Соссюр, когда речь заходила о каких-то конкретных вещах, все же вынужден был начинать с субстанционального своеобразия соответствующих языковых единиц. При любой конкретизации своей теории, в том числе и при определении существующих в языке типов системных отношений, ученый возвращался к более привычному пути рассуждения – от выделения образующих язык структурных компонентов к связывающим их отношениям. И хотя языковые знаки теоретически определялись де Соссюром как хранящиеся в памяти человека представления об определенных звуковых комплексах, на деле, при описании каких-то конкретных языковых единиц, речь всегда велась о тех или иных последовательностях звуков – явлениях, по сути своей речевых.

Определяя язык как «систему знаков», Ф. де Соссюр не мог, конечно же, обойти вопроса о том, а какие именно знаки должны служить элементами, образующими эту систему, её основными компонентами. Поскольку знак в соссюровском понимании выступал как двусторонняя сущность, предполагающая ассоциативно связанные между собой означающее и означаемое, а означаемое мыслилось прежде всего как понятие, то и компонентами, непосредственно составляющими языковую систему, ученый считал только те языковые образования, которые способны выражать понятийное содержание [Соссюр 1977, с. 54, 99, 100]. По его словам, «звуковая цепочка только в том случае является языковым фактом, если она служит опорой понятия» [Соссюр 1977, с. 135]. Естественно было бы предположить, что в качестве единиц такого рода должны были бы выступать в первую очередь слова, как основные звуковые средства выражения понятий. Однако де Соссюр совершенно справедливо заметил, что слово в общепринятом понимании есть не более чем абстракция, результат мысленного обобщения определенного набора конкретных морфологических форм, поэтому «обычное понимание слова несовместимо с представлением о конкретной единице» и «конкретную единицу следует искать не в слове» [Соссюр 1977, с. 138].

Подчеркивая общую затруднительность выяснения того, какими именно единицами располагает и оперирует язык, Ф. де Соссюр к числу таковых предложил относить отдельные морфологические формы слов, а также некоторые «единицы высшего уровня, большие, чем слово», – композиты (типа porte-plume «ручка для пера»), устойчивые сочетания, аналитические формы спряжения. Проблематичным осталось отнесение к числу самостоятельных языковых образований словообразовательных компонентов слов – суффиксов, префиксов, корней – в силу того обстоятельства, что последние, хоть и не выражают понятий, но «наделены особым смыслом и особой функцией». За рамками же перечня составляющих языковую систему единиц остались отдельные звуки, слоги и различные синтаксические комплексы – свободные словосочетания, простые и сложные предложения [Соссюр 1977, с. 135, 138].

Важно отметить, что, теоретически рассматривая языковые знаки как хранящиеся в человеческой памяти представления о соответствующих звуковых рядах, де Соссюр в то же время предлагал искать обозначенные им знаковые образования не где-нибудь, а в речи, придавая, таким образом, этим образованиям статус речевых сегментов, выделяемых на основе определенных признаков из речевого потока или текста. По данному поводу ученый писал дословно следующее: «Всякий владеющий языком разграничивает его единицы весьма простым способом, по крайней мере в теории. Способ этот состоит в том, чтобы, взяв в качестве отправного момента речь как манифестацию языка, изобразить её в виде двух параллельных цепочек: цепочки понятий А и цепочки акустических образов В. Для правильности разграничения требуется, чтобы деления, установленные в акустической цепочке (α, β, γ …), соответствовали делениям в цепочке понятий (α', β', γ'…)». И далее: «Чтобы убедиться в правильности выделения какой-либо единицы, нужно, сравнив целый ряд предложений, где встречается одна и та же единица, убедиться в каждом отдельном случае в возможности её выделения из контекста и удостовериться, что такое выделение оправдано по смыслу» [Соссюр 1977, с. 136, 137]. Из всех теоретически постулатов, нашедших свое отражение в соссюровском «Курсе общей лингвистики», приведенные выше положения представляются нам наиболее значимыми и методологически продуктивными.

Особое место в рассуждениях де Соссюра занимал вопрос об определении онтологического статуса так называемых «абстрактных языковых сущностей», к числу каковых им были отнесены грамматические падежи и типы склонения имен, части речи, структурные типы предложений, порядок слов и т. п. Все эти сущности совершенно справедливо интерпретировались ученым как ментальные результаты той или иной формы абстрагирования от определенных речевых образований – сегментов речевого потока или текста. Как отмечал де Соссюр, «основное состоит в том, что абстрактные сущности в конечном счете всегда основываются на конкретных. Никакая грамматическая абстракция немыслима без целого ряда материальных элементов, которые служат для нее субстратом и к которым в конечном счете необходимо всегда возвращаться». Что же касается, к примеру, порядка слов, который также является семантически значимой «абстрактной сущностью», то «не в меньшей мере верно и то, что она обязана своим существованием конкретным единицам, которые её содержат и которые располагаются в одном измерении именно в этом порядке. Было бы заблуждением думать, будто существует бесплотный синтаксис вне этих расположенных в пространстве материальных единиц» Единственным местом, где «абстрактные языковые сущности» могли бы существовать сами по себе, именно как абстрактные образования, де Соссюр считал сознание и даже подсознание отдельного человеческого индивида. При этом ученый ясно отдавал себе отчет в том, что непосредственно «изучать их нелегко, так как нельзя знать в точности, заходит ли сознание говорящих столь же далеко, как и анализ грамматистов» [Соссюр 1977, с. 171]. Низкий поклон Вам за эти слова, мсье Фердинанд.

К сожалению, сформулированное Ф. де Соссюром положение об идеально-виртуальном статусе языковых абстракций, о том, что абстракции эти существуют лишь на уровне индивидуальной мемориальной лингвоструктуры человека (да еще, возможно, в лингвистической теории), не нашло своего понимания и достойного отражения в отечественном языкознании. Онтологический статус абстрактных грамматических сущностей или, в лучшем случае, не обсуждался вообще, или, в худшем случае, они рассматривались как языковые единицы, существующие в языке параллельно с такими «конкретными» знаковыми образованиями, как морфологические формы отдельных слов и устойчивые фразеологические обороты [см., например: Степанов 1977, с. 215-218]. При этом как-то упускалось из виду, что в реальных речевых высказываниях и текстах никаких языковых абстракций в сфере означающего нет и быть не может, а на уровне структур человеческой памяти и «абстрактные языковые сущности», и «образы» знаковых образований более конкретного характера – все являются продуктами абстрагирующей деятельности человеческого разума, опирающейся на чувственное восприятие тех или иных речевых сегментов, только первые представляют собой продукты абстрагирования несколько более высокого уровня, нежели вторые.

В современном языкознании, конкретнее – в сфере теории синтаксиса, прочно утвердилось понимание всех более или менее сложных синтаксических построений (от словосочетаний до сложных предложений) как реализаций неких «отвлеченных образцов», именуемых структурными схемами [см., например: Русская грамматика 1980, т. 2, с. 9-12]. Предполагается, что эти образцы, или схемы, реально существуют в составе языковой системы как совершенно абстрактные образования, лишь некоторые из которых могут предполагать какое-то конкретное лексическое наполнение. Осмысление синтаксических структурных схем как полноправных языковых единиц, естественно, противоречит общему пониманию языка как системы звуковых сигналов, поскольку абстрактные схемы, как известно, сами не звучат, а только структурируют звучание словосочетаний и предложений. Но означает ли это, что никаких структурных схем не существует вообще? Конечно же, нет. Синтаксические схемы, даже самого высокого уровня сложности (включая абстрактные образцы построения тех или иных текстов), безусловно, существуют – однако не в каком-то придуманном языке, а в составе индивидуальных мемориальных лингвоструктур отдельных людей, причем чаще всего – как мемориальные образования подсознательного характера. Эти схемы находятся где-то в глубинах человеческого подсознания и простыми людьми, так называемыми рядовыми носителями языка, обычно не осознаются и не рефлексируются в «окне сознания» ни в какой чувственно воспринимаемой форме. Проявляются они, как правило, только тогда, когда человек сталкивается с каким-то необычным, непривычным для него способом построения фразы, как, например, в начале украинского гимна: «Ще нэ вмэрло Украины…». Любому русскому человеку представляется совершенно неоправданным употребление здесь безличной синтаксической конструкции «не вмэрло Украины», поскольку по-русски в данном случае следовало бы использовать простое двусоставное предложение, которое должно было бы выглядеть как «Ще нэ вмэрла Украина». Однако рядовой носитель русского языка, даже обремененный высшим (не филологическим) образованием, вряд ли смог бы точно определить и описать ту структурную схему, актуализация которой заставила бы его исправить ту неправильную с его точки зрения конструкцию, с которой мы столкнулись в рассмотренной выше ситуации.

Из всех высказанных Ф. де Соссюром утверждений относительно структурной организации языка, в целом, как уже говорилось, довольно путаных и противоречивых, современными языковедами лучше всего было воспринято соссюровское учение о синтагматике и парадигматике как основополагающих принципах строения каждой языковой системы. И хотя этим вопросам в «Курсе» де Соссюра было отведено всего 5 страниц, именно положения о наличии синтагматических и парадигматических отношений между языковыми единицами стали теми краеугольными камнями, на которых зиждется теория структуры языка в современной лингвистике.

Интересно отметить, что, переходя от рассуждений о сущности языковых знаков к определению системных отношений между ними, де Соссюр вынужден был скорректировать и определение языковой единицы, придав последней несколько более осязаемый характер. Теперь уже он стал интерпретировать языковую единицу не как хранящееся в человеческой памяти абстрагированное представление о каком-то знаковом образовании, а как «сегмент в речевом потоке, соответствующий определенному понятию» [Соссюр 1977, с. 154]. И это понятно: ведь те или иные системные связи гораздо удобнее рассматривать применительно не к каким-то абстрактным сущностям, а к вполне осязаемым звуковым рядам, вычленяемым в качестве сегментов из потока речи или просто продуцируемым по отдельности.

Несмотря на утверждение о том, что «весь механизм языка зиждется исключительно на тождествах и различиях» [Соссюр 1977, с. 141], ученый начал рассмотрение системных отношений между единицами языка с синтагматики. И это несмотря на то, что синтагматические связи между какими-либо языковыми элементами отнюдь не предполагают обязательного наличия каких-то явно выраженных тождеств и различий между ними.

Единицы, связанные синтагматическими отношениями, де Соссюр именовал синтагмами и относил к числу таковых «сложные слова, производные слова, члены предложения, целые предложения». И если отдельные слова, даже очень сложные со словообразовательной точки зрения, вполне можно было рассматривать как явления, относящиеся к сфере языка, то словосочетания и предложения могли интерпретироваться только как речевые образования, так или иначе структурированные сегменты речи. Оспаривать данный факт было бы бессмысленно. Однако, признавая речевой статус свободных (не фразеологизованных) словосочетаний и предложений, де Соссюр в то же время отметил существование в языке, а точнее – в памяти говорящих, особых обобщенных «типов» синтаксических структур, идентичных абстрактным «структурным схемам» современных синтаксистов [Соссюр 1977, с. 156, 157]. Безусловно признавая наличие таких абстрагированных «типов» и «схем» в индивидуальной мемориальной лингвоструктуре человека, мы считаем необходимым отметить, кроме того, еще и существование в человеческой памяти особых нормативно-речевых представлений, регулирующих возможности сочетаемости различных слов и грамматических форм в речевом потоке (норм лексической и грамматической сочетаемости). Именно эти представления обусловливают, например, возможность сочетания таких слов, как закадычный и друг, заклятый и враг, и не допускают употребления словосочетаний типа закадычный товарищ или заклятый противник. А хранимые в памяти нормы грамматической сочетаемости не позволяют нам продуцировать фразы типа Действовал согласно приказа (вместо согласно приказу) или Представил аннотацию на книгу (вместо аннотацию книги).

Второй тип открытых Ф. де Соссюром в языке отношений обычно именуют парадигматическими, хотя сам ученый называл эти отношения ассоциативными, а слово же парадигма использовал только для обозначения совокупности грамматических форм какого-либо слова. Ассоциативные отношения понимались де Соссюром довольно широко. По его словам, «вне процесса речи слова, имеющие между собой что-либо общее, ассоциируются в памяти так, что из них образуются группы, внутри которых обнаруживаются весьма разнообразные отношения». Такие отношения, в отличие от синтагматических, «не опираются на протяженность (речи), локализуются в мозгу и принадлежат тому хранящемуся в памяти у каждого индивида сокровищу, которое и есть язык» [Соссюр 1977, с. 155, 156]. Отношения эти могут основываться на общности самых разных компонентов и признаков слов (точнее – их конкретных словоформ). Последние образуют различные ассоциативные ряды, в основе которых может лежать общность корня (в словообразовательных гнездах), какого-либо аффикса (в словообразовательных типах), морфологической основы (в грамматических парадигмах), а также общность смысла (в тех или иных лексических объединениях, синонимических рядах, лексико-семантических группах и т. п.) [Соссюр 1977, с. 158, 159].

Как видно из приведенных нами цитат, парадигматические отношения между языковыми единицами рассматривались Ф. де Соссюром как психические ассоциации, локализуемые в человеческом мозгу, т. е. там, где, по мнению ученого, и надлежало находиться языку как психическому феномену. А между тем совершенно очевидно, что в основе всех этих отношений лежат те тождества и различия, которые характерны прежде всего для определенных речевых единиц как сегментов, вычленяемых из потока речи или текста. На уровне же индивидуальной мемориальной лингвоструктуры человека эти единицы и связывающие их отношения могут быть представлены по-разному. И если члены словообразовательных гнезд, словообразовательных типов и различных смысловых объединений слов существуют в человеческой памяти преимущественно как особые «единицы хранения», представленные в своих начальных формах, то компоненты морфологических парадигм (отдельные словоформы), хоть в принципе и могут запоминаться как таковые, по отдельности, но в большинстве случаев продуцируются только в процессе порождения речи в соответствии с определенными продуктивными и не очень продуктивными моделями склонения и спряжения. Если верить современной психолингвистике, «в момент построения фразы словоизменительная форма слова (употребление существительного в соответствующем падеже или глагола в соответствующей форме лица, числа, рода и пр.) образуется каждый раз заново, путем синтезирования корневого морфа и морфа окончания». В этом плане обычный речевой процесс по существу оказывается близок детскому словотворчеству, где каждое лексическое новообразование имеет сиюминутный, чаще всего окказиональный характер [Ушакова 1979, с. 205]. При наличии у человека такого психического механизма продуцирования грамматических форм нет никакой необходимости в запоминании всех возможных форм всех без исключения слов. Достаточно только владеть обобщенными моделями морфологического формообразования да запоминать отдельные «аномальные» формы типа колени, донья, щец, дровец, ем, дам и т. п.

Итак, парадигматические отношения между звучащими единицами языка представляют собой всего лишь черты сходства и различия во внешнем облике и семантике различных речевых единиц – сегментов речевого потока. Эти «отношения» не существуют в действительности как какие-то реальные взаимосвязи и взаимодействия и возможны только как некая виртуальная данность в рамках той виртуальной системы, что именуется языком. Иное дело – отношения между представлениями о звучащих знаках на уровне индивидуальной мемориальной лингвоструктуры. То, что эта структура, как и человеческая память вообще, не является хаотичным набором разномастных мемориальных образований, а носит систематизированный характер, науке известно давно. Однако то, как непосредственно организована данная структура, каковы главные принципы её строения, все еще находится в процессе обсуждения. По вопросу об организации семантической (понятийной) памяти человека в когнитивной психологии уже несколько десятилетий соперничают две основополагающих концепции – семантических признаков и семантических сетей. А вот по поводу структурного устройства человеческого лексикона во взглядах современных психологов и психолингвистов имеется больше определенности. Предполагается, что «будучи системой кодов и кодовых переходов, лексикон должен иметь многоярусное строение со сложной системой внутриярусных и межъярусных связей». При этом «трактовка лексикона как средства доступа к информационному тезаурусу человека заставляет предположить, что в качестве двух ведущих направлений его организации должны лежать, с одной стороны, логика упорядочения знаний о мире, а с другой – логика хранения языковых знаний» [Залевская 1990, с. 75].

О существовании вполне реальных связей между представлениями слов на уровне человеческого лексикона свидетельствует, например, тот факт, что по данным нейрофизиологических исследований лексемы, обладающие тем или иным семантическим сходством, неизменно вызывают при их восприятии аналогичные нейронные реакции в виде определенных последовательностей нервных импульсов в коре головного мозга. Как было определено Н.П. Бехтеревой и её сотрудниками, «сходные групповые последовательности импульсных разрядов обнаруживаются при восприятии слов общего смыслового поля и в одной нейронной популяции, отражая при этом, по-видимому, также механизм объединения … соотносимый с психологическим фактором смысловой общности» [Бехтерева 1977, с. 148].

Психические связи, имеющие место между представлениями слов в человеческом лексиконе, наглядно проявляются при проведении различных ассоциативных экспериментов. И данные этих экспериментов приводят к выводу о множественности параметров, по которым устанавливаются связи каждой единицы лексикона с другими его единицами. На уровне лексикона «все переплетение и пересечение разнообразных связей и оценок хранится в памяти одновременно, и вместе с набором стратегий поиска единиц разных ярусов при межъярусных переходах, и вместе с набором правил сочетаемости единиц в рамках отдельных ярусов и подъярусов» [Залевская 1990, с. 155, 157].

Исходя из того, что в индивидуальной мемориальной лингвоструктуре человека психические эквиваленты слов могут быть связаны между собой даже на уровне нейронного психофизиологического субстрата, психолингвисты утверждают, что различные семантические группировки единиц человеческого лексикона (семантические поля, лексико-семантические группы, синонимически ряды и т. п.) – это не просто теоретический инструментарий, созданный языковедами и педагогами, а объективная психическая реальность [Залевская 1990, с. 157].

Из всех возможных семантических объединений слов наиболее проблемными в теоретическом плане являются семантические поля. В XIX-XX веках учеными предлагались самые разные трактовки понятия семантического поля. Однако наиболее продуктивной и, пожалуй, единственно правильной формой осмысления этого структурно-семантического явления нам представляется определение поля, данное в свое время Ю.Д. Апресяном и А.М. Кузнецовым [Апресян 1974; Кузнецов 1986]. Вслед за этими учеными мы предлагаем понимать под семантическим полем определенную совокупность лексем (в понимании Ю.Д. Апресяна – однозначных слов и лексико-семантических вариантов слов многозначных), объединенных общностью какого-то одного или нескольких семантических компонентов в их значениях, причем не только в понятийном их содержании, но и в сфере ассоциируемых с понятийным содержанием сопутствующих смыслов.

Думается, что именно такое определение семантического поля более всего соответствует принципу полноты охвата всех близких в смысловом отношении элементов словарного запаса, не нарушая при этом принципа семантической общности составляющих поле слов. Те же семантические поля, которые выделяются сторонниками более узкого осмысления данного понятия, во избежание терминологической путаницы вполне могут характеризоваться как родо-видовые (гиперо-гипонимические) группы. На деле же они чаще всего оказываются идентичными еще более ограниченным по составу совокупностям слов, называемым в семасиологии лексико-семантическими группами. Различие между этими видами лексических единств заключается в том, что первые могут включать в свой состав слова разных частей речи (морфологические транспоненты типа бежать бег или добрыйдоброта), а вторые охватывают лишь те слова, которые принадлежат к какой-то одной части речи, скажем, глаголы движения, прилагательные цветообозначения или существительные, обозначающие родственников [подробнее см.: Денисов 1998, с. 125-126].

Начиная анализ структуры того или иного конкретного семантического поля, исследователи стремятся в первую очередь выявить и описать его ядерную часть, или попросту ядро. В эту часть включается прежде всего то слово, понятийное содержание которого в наибольшей мере соответствует (а в идеале идентично) интегральной семе, маркирующей всё поле. Данное слово (им обычно оказывается имя существительное) получает статус и наименование имени поля. Если же в лексиконе не находится самостоятельного полнозначного слова, близкого по значению интегральной семе, место имени поля может занять соответствущее ей словосочетание. К примеру, такие семантические поля, как «небесные тела», «природные явления»; «полезные ископаемые» и некоторые другие, не имеют в русском языке имен, выраженных отдельными словами. Их имена могут быть представлены только словосочетаниями. Однако сочетания эти, функционируя как имена полей, тем не менее, не могут рассматриваться как их элементы. Ведь таковыми являются только лексические единицы, лексемы – отдельные слова и лексико-семантические варианты многозначных слов.

Помимо словесно выраженного имени поля, в состав его ядра обычно включаются и те лексические единицы, которые являются синонимами имени, а также все их морфологические транспоненты – слова, принадлежащие к другим частям речи, но обладающие таким же понятийным содержанием, как у имени поля или его синонимов. Важным здесь представляется то, что единицы, составляющие ядро семантического поля, могут и не совпадать полностью в своих значениях. Ведь среди синонимичных слов, помимо абсолютных, встречаются и так называемые семантические синонимы, отличающиеся какими-то специфическими оттенками своих значений. Но эти отличия обычно не бывают столь существенными, чтобы помешать вхождению таких синонимов в ядерные части семантических полей наряду с именами последних. Так, среди синонимов, соотносимых с существительным болезнь, можно выделить, например, слово недуг, значение которого отличается от значений других членов синонимического ряда семантическим признаком тяжести и серьезности заболевания. И этот признак, безусловно, входит в понятийное содержание данного слова. Тем не менее, оно, вне всякого сомнения, может быть отнесено к ядерной части семантического поля болезнь вместе с такими словами, как заболевание, немочь, хворь и им подобные.

Что же касается морфологических транспонентов имени поля и его синонимов, то вхождение этих слов в ядерную часть поля также обусловливается степенью близости их понятийного содержания лексическому значению имени поля. Проблема здесь заключается в том, что при грамматическом транспонировании тех или иных понятий часто происходит существенное приращение или, наоборот, потеря смысла и значения морфологических транспонентов перестают быть идентичными друг другу. Так, к примеру, если значение глагола болеть содержит информацию о болезненном состоянии вообще, не уточняя, одним или несколькими заболеваниями оно вызвано, то существительное болезнь указывает уже на какое-то одно конкретное заболевание.

Из-за такого расхождения в частеречной семантике глаголы болеть, а также хворать, недомогать и нездоровиться уже не могут квалифицироваться как принадлежащие к ядерной части рассматриваемого поля. То же самое относится и к прилагательным типа больной, хворый или недужный. Однако в составе ядер других семантических полей те или иные транспоненты имен этих полей и их синонимов оказываются не только уместными, но и необходимыми. Так, например, Р.М. Гайсина, анализируя семантическое поле «отношение», выделила в нем группу слов, которые непосредственно, без приращения смысла «лексикализуют понятие отношения». Эти слова, отмечала исследовательница, «обозначают отношения объективной действительности сугубо обобщенно, недифференцированно» и потому могут быть охарактеризованы как «беспризнаковые единицы». К числу этих единиц Р.М. Гайсиной, помимо существительного отношение, были отнесены также такие слова, как относиться, касаться («иметь отношение»), касательство, связь и др. [Гайсина 1981, с. 18]. Все они, несмотря на разную частеречную принадлежность, вполне могут рассматриваться как единицы, составляющие ядерную часть семантического поля «отношение».

Понимаемое таким образом ядро семантического поля может включать в себя несколько (до двух десятков) слов, относящихся к разным частям речи. Однако это имеет место далеко не всегда. Существуют поля, у которых ядро состоит только лишь из одного имени поля, не имеющего ни лексических синонимов, ни морфологических транспонентов. Примерами здесь могут послужить такие семантические объединения, как поля «родство» или, скажем, «мебель»ь. Слова, произведенные от имен этих полей (родственный, родственность, родственник, мебельный, мебелировать), настолько отличаются от них по своему понятийному содержанию, что ни при каких условиях не могут включаться в ядра данных полей.

Следом за ядерной частью в структурной организации семантического поля выделяется более широкая по составу элементов центральная часть. В неё обычно включаются слова, значения которых могут рассматриваться как смысловые варианты того понятия, что составляет содержание интегральной семы поля и совпадает со значением его имени. По отношению ко всем элементам центральной части это понятие выступает как обобщающее их значения и как их инвариантный смысл. Примерами словесных объединений такого рода могут послужить те лексические совокупности, которые уже упоминались нами, когда речь шла об узкой трактовке семантического поля в лексикологии. Так, к центральной части семантического поля «родство» могут быть отнесены такие конкретизирующие данное понятие слова, как отцовство, материнство, братство, сестринство, свойство. А центральную часть поля «мебель» будут составлять имена существительные, обозначающие конкретные предметы мебели.

При более широкой трактовке понятия семантического поля центральная часть поля может интерпретироваться не только как группа слов, имеющих общую инвариантную сему в понятийном содержании, но и как совокупность лексических единиц, обладающих общим сопутствующим смыслом. И этот сопутствующий смысл, не имея статуса инвариантного понятийного признака, тем не менее, может рассматриваться как интегральная сема семантического поля, служащая основанием для подведения части его элементов под одно обобщающее их понятие, выражаемое именем поля. Иными словами, центральную часть семантического поля вполне могут составлять лексические единицы, объединяемые не только типологическим сходством их понятийного содержания, но и общностью тех или иных концептуальных сопутствующих смыслов, выступающих как основания для генерализации значений входящих в центральную часть поля слов. Типичными примерами здесь могут послужить центральные части таких вполне реальных для человеческого сознания семантических полей, как, например, «продукты питания» или, скажем, «полезные ископаемые».

Первое из названных полей включает в свою центральную часть наименования тех физических объектов, которые используются людьми для приготовления пищи и служат, таким образом, средствами человеческого пропитания. Сюда входят названия различных растений, плодов, ягод, животных, рыб и птиц, а также некоторых съедобных веществ (типа соль, сахар, масло, мед). Все эти слова не имеют в своем понятийном содержании каких-то общих для всех них семантических признаков. Съедобность же обозначаемых ими объектов выступает в их семантике всего лишь как сопутствующий смысл, находящийся за рамками выражаемых данными словами понятий. И тем не менее, именно этот смысл используется в качестве основания для обобщения значений рассматриваемых слов и образования того понятия, которое совпадает с содержанием интегральной семы семантического поля «продукты питания».

Аналогичным образом и поле «полезные ископаемые» объединяет в своей центральной части слова, обозначающие самые разные по своей физической сущности природные объекты – нефть, газ, уголь, различные руды, драгоценные минералы и пр. Однако, будучи соединены общими сопутствующими смыслами «нахождение под землей» и «полезность для людей», значения этих слов оказываются подводимыми под одно общее понятие, выступающее как значение являющегося именем данного поля словосочетания.

Поскольку сопутствующих смыслов в семантической структуре слова может быть много и все они в принципе могут служить основаниями для обобщения, само слово получает возможность входить в центральные части не одного, а сразу нескольких семантических полей. Так, к примеру, существительное нефть, благодаря наличию в своей семантике целого ряда актуальнейших сопутствующих смыслов, оказывается в составе центральных частей таких полей, как «органические соединения», «промышленное сырье», «энергоносители», «предметы экспорта» и, конечно же, «полезные ископаемые».

Наиболее удаленной от ядра и, пожалуй, наиболее вместительной частью семантического поля является его периферия. Сюда могут относиться все слова, имеющие интегральную сему поля в своем понятийном или концептуальном содержании, но не подводимые под понятие, выражаемое именем поля, как под обобщающее. В зависимости от того, какую роль интегральная сема играет в семантической структуре лексемы и какое место она там занимает, слова, находящиеся на периферии семантического поля, могут подразделяться на образующие периферийные зоны первого и второго порядка. Периферийную зону первого порядка, на наш взгляд, должны составлять те лексические единицы, в значениях которых интегральная сема поля играет роль второстепенного (т. е. не инвариантного) понятийного признака. Причем эта сема может функционировать здесь и не самостоятельно, а в составе другой, включающей её в свое содержание семы. Так, в значениях таких слов, как родня, родственник и родственница, сема «родство» выступает в чистом виде, сама по себе, а в составе значений слов супруг, супруга, муж, жена, отец и мать данная сема функционирует как общая часть более конкретных второстепенных сем «супружество», «отцовство», «материнство» (при главной, инвариантной семе «лицо»).

Периферию второго порядка, т.е. наиболее удаленную от ядра поля её часть, могут образовывать те единицы словаря, у которых интегральная или конкретизирующая таковую сема выступает как находящийся за рамками понятийного содержания слова сопутствующий смысл. К примеру, как элементы периферийной части семантического поля «родство» вполне могли бы рассматриваться такие существительные, как наследование, наследник, наследница и наследство. Ведь сема родства так или иначе присутствует в семантике этих слов, поскольку наследование имущества осуществляется обычно на основании учета различных родственных отношений. Однако ввиду того, что указанная сема выступает в значениях данных существительных всего лишь как сопутствующий смысл, все они оказываются в семантическом поле «родство» на периферии не первого, а второго порядка.

В целом лексические объединения рассмотренного нами типа, равно как и все остальные парадигматические объединения звучащих слов, следует интерпретировать как виртуальные образования, вписываемые нами в предельно широкую виртуальную систему под названием «язык». Хотя при этом следует все же учитывать, что реальными основаниями для выделения таких объединений вполне могут служить опирающиеся на нейронные связи и модели нейронного возбуждения в коре головного мозга человека ассоциативные отношения между представлениями слов на уровне индивидуальной мемориальной лингвоструктуры.

Одним из наиболее важных, хотя и не очень внятно прописанным в теории системности языка Ф. де Соссюра было понятие значимости составляющих язык единиц. Сам де Соссюр придавал ему очень большое значение и утверждал, что «понятие значимости в конечном счете покрывает и понятие единицы, и понятие конкретной языковой сущности, и понятие языковой реальности», и даже при определении сущностного своеобразия тех или иных единиц языка «предпочтительнее подойти к проблеме со стороны понятия значимости, так как … в ней выражается наиболее существенный её (проблемы) аспект», поскольку язык в целом «есть не что иное, как система чистых значимостей» [Соссюр 1977, с. 142, 143, 144].

В своих рассуждениях о языковых значимостях ученый исходил из довольно популярного в его времена положения о том, что и человеческая мысль, и звуковая субстанция представляют собой две аморфные, нерасчлененные, пластичные массы, где язык производит определенное структурное членение и делит их на отдельные связанные системными отношениями компоненты: «соотношение «мысль – звук» требует определенных членений», и «язык вырабатывает свои единицы, формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс» [Соссюр 1977, с. 145].

В понимании де Соссюра «каждый языковой элемент представляет собою articulus – вычлененный сегмент, в котором понятие закрепляется определенными звуками, а звуки становятся знаком понятия», а границы между вычлененными из аморфных мыслительной и звуковой масс языковыми единицами и являются, собственно говоря, их системными значимостями. «Значимости целиком относительны, вследствие чего связь между понятием и звуком произвольна по самому своему существу» [Соссюр 1977, с. 145, 146].

Современная наука уже давно не рассматривает мышление и память человека в качестве каких-то бесформенных, аморфных масс. И совсем уже неоправданным видится представление в подобном свете реально звучащего речевого потока. Думается, что именно по этой причине соссюровское понимание языковой значимости не нашло широкого признания и практической реализации в языкознании ХХ века (взгляды, близкие к соссюровким, пытались развивать только капенгагенские глоссематики, однако дальше общих рассуждений дело и там не пошло). Между тем некоторыми российскими и зарубежными языковедами предлагались и другие, на наш взгляд, гораздо более реалистические интерпретации значимости отдельных языковых элементов. Так, в работах некоторых отечественных ученых выдвигалась идея наличия у языковых единиц особой коммуникативной значимости, определяемой общей частотностью употребления этих единиц в речи [см., например: Ярцева 1986, с. 28].

С другой стороны, разными языковедами и учеными других специальностей неоднократно высказывалась мысль о неодинаковой значимости различных существующих в человеческой памяти понятийных зон для сознания, жизни и деятельности человека, что в свою очередь определяет и степень лексической «прописанности» этих зон. Так, Дж.С. Милль в свое время утверждал, что различные реальные объекты отражаются на уровне лексикона с разной степенью детализации и это определяется тем, какое значение они имеют для людей и насколько часто нам приходится о них говорить [Милль 1900, с. 18]. Французский этнограф и антрополог К. Леви-Строс, отмечая наличие богатой ботанической и зоологической номенклатуры у самых примитивных племен, объяснял это тем, что «они считают, что все в универсуме существенно для их благосостояния», а «разрастание понятий соответствует неослабному вниманию к свойствам реальности, к тем различениям, которые можно ввести». Если же какие-либо растения или живые существа не получают особых наименований, то это обусловливается тем, что, по утверждению информантов, их не считают «полезными или достойными интереса» [Леви-Строс 1994, с. 114, 148]. Известный немецкий психолог Ф. Кликс также отмечал, что у индейцев, австралийских аборигенов, пигмеев и других примитивных народов «особо тонкому понятийному расчленению подвергаются жизненно важные области и те объекты в них, которые наиболее непосредственно связаны с потребностями» [Кликс 1983, с. 159]. Аналогичные мысли высказывались Ч. Филлмором, Ю. Найдой и некоторыми другими зарубежными и отечественными авторами. Все эти высказывания и отражаемые ими факты заставили пересмотреть некоторые традиционные взгляды, касающиеся структурной организации семантического поля и восходящие к концепции Й. Трира, введшего понятие поля в широкий научный обиход.

Согласно трировскому пониманию, каждое семантическое поле является сплошной сетью, без пропусков и пробелов, которая покрывает собой то или иное существующее в сознании людей понятийное поле, мыслимое как некий устойчивый и однородный по содержанию понятийный комплекс. Как полагал Й. Трир, составляющие лексическое поля слова, подобно камешкам в мозаике, тесно примыкают друг к другу и без остатка распределяют между собой семантическое содержание, образуемое компонентами соответствующих понятийных полей. Именно поэтому значение одного отдельно взятого слова не может быть понято без учета значений лексем, соседствующих с ним в рамках одного поля. Согласно Триру, «слова в поле находятся во взаимозависимости друг от друга. Внутри этого целостного здания и получает единичное слово свою внутреннюю понятийную определенность» [Trier 1931, с. 2].

Несмотря на априорную привлекательность и кажущуюся логичность такого рода утверждений, они не получили подтверждения в практике конкретных полевых исследований. В настоящее время полностью доказанным можно считать положение о том, что в составе тех или иных семантических полей соотносимые с ними понятийные пространства могут отражаться в значениях составляющих эти поля слов весьма и весьма неравномерно. В рамках одного и того же семантического поля смысловые блоки, прописанные лексическими средствами предельно детализированно и конкретно, могут соседствовать с понятийными зонами, только лишь обозначенными какими-то обобщающими словами или вообще не обозначенными лексически. В последнем случае принято говорить о лексико-семантических лакунах как «пустых клеточках» в лексической системе языка. Естественно, что речь о наличии таких «клеточек» может идти только тогда, когда в сознании людей наличествуют соответствующие понятия, могущие быть отрефлексированными и представленными в «окне сознания» в виде тех или иных образов воображения или описательных речевых оборотов.

Зачастую такие нелексикализованные понятия могут плотно коррелировать с аналогичными им ментальными образованиями, получившими в языке адекватное словесное выражение, например: супруг со стажеммолодожен, учащийся младших классовстаршеклассник, законопослушный гражданинпреступник, жертва агрессииагрессор и т. п. Приведенные нами понятия, будучи антонимическими, являются совершенно равноценными по своей содержательной сути и обладают одинаковой системной (по Соссюру) значимостью в структуре человеческого сознания. Но лексикализуется в языке только одно понятие из каждой пары. По-видимому, в силу здесь вступает значимость совершенно иного рода – не системная, а иная, определяемая мерой того интереса и внимания, которые проявляет общество к отражаемым теми или иными понятиями реалиям. Как справедливо заметила Е.С. Кубрякова, «слова самим фактом своего существования отражают сосредоточенность внимания человека на определенном объекте в структуре его деятельности и существенность этого объекта по тем или иным причинам для жизни человека» [Человеческий фактор 1991, с. 95]. Сосредоточенность сознания на объекте, следствием которой является лексикализация отражающего данный объект понятия, мы предлагаем называть ментальной значимостью данного понятия, в отличие от соссюровской системной значимости слова в лексическом тезаурусе языка.

Все сказанное здесь о лексикализации отдельно взятых понятий вполне может быть отнесено и к лексической выраженности (прописанности) тех или иных понятийных зон, образующих отдельные сектора, подсектора и словесные микрополя в составе различных семантических полей. Относительно высокая лексическая представленность того или иного микрополя, обилие многочленных синонимических рядов в его составе, наличие нескольких уровней конкретизации и детализации значений составляющих его лексем (так называемая таксономическая глубина) – все это может свидетельствовать об относительно высокой ментальной значимости отражаемой данным микрополем понятийной зоны для членов определенного языкового коллектива. Слабая же лексическая прописанность той или иной понятийной зоны свидетельствует о ее относительно слабой ментальной значимости.

Думается, прав был В.Я. Лакшин, когда утверждал, что «язык – предатель, и своими умолчаниями и эвфемизмами он хорошо обозначает тяготения и отталкивания говорящих» [Лакшин 1994, с. 88]. Знание данной закономерности в организации внутренней структуры семантических полей имеет, на наш взгляд, большое методологическое значение и позволяет решать некоторые научные проблемы, не решаемые при помощи традиционных методов других гуманитарных наук. Так, например, при анализе содержания семантических полей наименований человеческих пороков и добродетелей нами было установлено, что слова, обозначающие склонности эмпатического взаимодействия с людьми (сострадательность, милосердие, отзывчивость, гуманность, чуткость, деликатность и др.), в русском языке количественно значительно преобладают над лексемами, отражающими склонности к соблюдению различных деонтических предписаний в межличностных отношениях (такими как честность, справедливость, порядочность, вежливость и под.). А это позволяет сделать вывод о том, что в сфере межличностных отношений моральное и языковое сознание современных россиян отдает предпочтение не рациональной по своей сути нравственности совести (или долга), а имеющей подсознательную эмоциональную основу нравственности сердца [подробнее см.: Малевинский 2005].

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ  СПИСОК

 

  1. Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука, 1974. 367 с.
  2. Бехтерева Н.П., П.В Бундзен, Ю.Л. Гоголицын. Мозговые коды психической деятельности. Л.: Наука, 1977. 165 с.
  3. Гайсина Р.М. Лексико-семантическое поле глаголов отношения в русском языке. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1981. 195 с.
  4. Денисов П.Н. Лексика русского языка и принципы ее описания. М.: Русский язык, 1998. 245 с.
  5. Залевская А.А. Слово в лексиконе человека: Психолингвистическое исследование. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1990. 206 с.
  6. Звегинцев В.А. История языкознания XIX – XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 1. М.: Просвещение, 1964. 466 с.
  7. Звегинцев В.А. История языкознания XIX – XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. М.: Просвещение, 1965. 495 с.
  8. Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. У истоков человеческого интеллекта. М.: Прогресс, 1983. 302 с.
  9. Кузнецов А.М. От компонентного анализа к компонентному синтезу. М.: Наука, 1986. 125 с.
  10. Лакшин В.Я. Берега культуры. М.: МИРОС, 1994. 376 с.
  11. Леви-Строс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994. 384 с.
  12. Малевинский С.О. Семантические поля порока и добродетели в языковом сознании современной студенческой молодежи. Краснодар: M&D production, 2005. 403 с.
  13. Милль, Дж.С. Система логики силлогистической и индуктивной. М., 1900.
  14. Русская грамматика: в 2 т. М.: Наука, 1980.
  15. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. 695 с.
  16. Степанов Ю.С. Основы общего языкознания. М.: Просвещение, 1975. 271 с.
  17. Ушакова Т.Н. Функциональные структуры второй сигнальной системы. Психофизиологические механизмы внутренней речи. М.: Наука, 1979. 248 с.
  18. Человеческий фактор в языке. Язык и порождение речи. М.: Наука, 1991. 240 с.
  19. Ярцева В.Н. О принципах построения исторической грамматики русского языка // Вопросы языкознания. 1986. № 5. С. 23-32.
  20. Trier J. Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk der Verstandes. Heidelberg, 1931.